ПЯТНАДЦАТАЯ ВЕСНА
Иногда приходится делать противные вещи. Иногда нам всем
приходится делать то, чего бы мы не пожелали и врагу. Вот и сегодня
Сезал идет отпирать главные ворота крепости. Под нестиранную серую простыню
ворон он подставляет свою нелепо слепленую, почти квадратную голову,
почти бежит по пустынным стрелам аллей и сквериков, по запутанным ломаным
линиям бесчисленных переходов и переулков. Его пугает оглушительное
щелканье задников его сандалий. В пять часов утра любой звук пугает
Сезала. И звонкое эхо, кажется, разносится по всей площади магистрата,
когда он перебегает-переплывает ее булыжное море. Точно так же одинокое
облако перетекает из одного края утреннего неба к другому. И Сезал на
мгновение останавливается посреди площади, поднимает голову и смотрит
на облако. Облако смотрит на него.
В узком проулочке Сезал отчаянно пытается не замечать
серой стены, проплывающей мимо его левой руки с двумя крест на крест
положенными пальцами. На уровне его подборока тугой воздух переулка
рассекается на двое и издает тихий, но неприятный звук. Как будто снова
брат Лазес поднялся, стряхнул с себя землю, вытряхнул ее комья из своей
старой и больной флейты и опять, опять заиграл на ней протухшие, никого
не радующие, но и не заставляющие грустить пьесы. Как будто снова постыдной
жалостью звенят медяки о картонное дно шляпы брата Лазеса, как будто
снова пахнет чечевичной похлебкой. Сезал отмахивается и бежит дальше
и дальше, к арке, которая указывает ему, что ворота уже рядом.
Он долго взбирается по винтовой лестнице и на его залатаный
плащ то и дело падает голубиный помет, цепляется паутина, вплетается
в его растрепаные волосы, но Сезал ничего не замечает, кроме намеков
на звуки, которые начинают рождаться за высокой крепостной стеной. Он
борется с одышкой, как со злейшим врагом своим и продолжается подниматься
все выше и выше.
Затем Сезал крутит ворот, смотрит на промасленый канат,
который нехотя наматывается на барабан, словно нитка на катушку и старается
не глядеть в узкую бойницу, в которой небо начинает приобретать свой
простуженный цвет, а к облаку-отшельнику присоседились те самые вороны,
и летают... летают над миром поднебесным. Но все-таки Сезал замечает
краем глаза, как от стаи отделяются несколько точек и срываются вниз,
за границы бойницы, к земле. Старые вороны, уставшие от жизни, всегда
так делают. И если сегодня удары еще нескольких теплых тел примет непаханная
почва, значит ничего волшебного не случится. Вот о чем думает Сезал,
наматывая канат на огромную катушку из-под ниток.
Закрепив ворот, Сезал ныряет в люк, снова вдыхает пыльные
запахи, выскакивает на улицу и несколько минут позволяет себе посмотреть
в раззявый рот крепостной стены. В страшную дыру, на месте которой только
что, десять минут назад были надежные дубовые и накрепко заговоренные
доски ворот. Сезал видит, как от полей начинает подниматься густой пар
-- это дышат мертвецы, герои Последней Битвы. Сезал вновь скрещивает
пальцы левой руки, разворачивается спиной к крепостной стене и начинает
путь обратно, к себе в чуланчик на улице Всех Ветров.
На площади перед магистратом Сезал останавливается и медленно
поднимает свое плоское лицо вверх, рассматривает колокольню и некоторое
время стоит неподвижно, лишь веки чуть дрожат от ожидания. Но, ничего
не происходит и Сезал снова бежит, скрывается в одном из переулков,
носящем имя Западного Ветра. Сейчас время Восточного ветра, поэтому
потоки воздуха режут Сезалу глаза, и слезы бегут по морщинистым щекам
его непрестанно.
Он спускается в подвал углового дома, опрокидывается на
лежанку и смотрит в потолок, исщерпленный старыми рунами и более юными
их наследниками, вязкой и текучей калиграфией Просвещения. Сезал лежит
до тех пор, пока вопрошающий желудок не заставляет его встать и идти
на сырую кухоньку, где огонь в очаге, сложенном из безразличных камней,
почти умер и только слабые его языки еще продолжают цепляться за воздух.
За воздух, на веки пропахший чечевичной похлебкой брата Лазеса.
Пережевывая кусок солонины, Сезал думал о том, что брат
Лазес уже неисчеслимое количество весен лежит под одеялом поля и выдыхает
пар вместе с остальными бойцами прошлого. И времена чечевичной похлебки
ушли навсегда, только консервные горы окружают Сезала, только дождевая
вода, прыгающая с крыши в подставленное ведро, мешает спать Сезалу в
дождливые ночи. Еще одна пустая жестянная банка летит за окно и он позволяет
себе проволиться в яму тяжелого, беспокойного дневного сна.
Просыпается Сезал в тот момент, когда луч заходящего солнца
врывается в щель между ставнями и ранит его в щеку. Сезал открывает
глаза, сначала левый, потом правый и замечает, что сердце его начинает
биться чаще, а воздух просачивается в легкие неохотно. Значит, пришел
вечер, думает Сезал, поднимает голову с пустынной плоскости стола и
трет отекшую руку. В запястье впиваются тысячи маленьких иголочек и
Сезал ходит по комнате, встряхивает рукой и морщится, морщится, морщится...
Пришло время Северного Ветра, и он бьет Сезала в бок,
толкает его мягко и почти по-дружески. Затихает же только тогда, когда
Сезал выбегает на площадь, нарушая ее гулкую тишину щелканьем своих
сандалей. Посреди площади Сезал складывает пальцы левой руки в подобие
креста и замедляет шаг, но маленькое еле различимое пятышко света все-таки
падает на его плащ. Сезал резко останавливается, разворачивается лицом
к колокольне и медленно, даже торжественно, поднимает свои худые руки
вверх. Рукава плаща сползают и обнажают его острые локти. Сезал смотрит
вверх.
На колокольне, среди пустых газовых баллонов, с незапамятных
времен заменяющих колокола, сидит Ангел и смотрит на Сезала сквозь прицел
снайперской винтовки.
-- Веруешь ли ты в Бога, Отца нашего? -- Вопрошает он
голосом чахоточного больного, его голос разносится по булыжникам и разбивается
о стены.
-- Нашего... ашего... его? -- нестройным хором переспрашивает
холодное на ощупь эхо.
-- Верую и жду. Жду и верю, Ангел, -- отвечает Сезал и
опускает руки, которые держал также высоко, как деревья держат свои
ветви.
-- Тогда зачем ты спешишь закрыть ворота? Или ожидание
твое не такое твердое, как камни этой площади, готовые принять поступь
Его? -- Ангел отставил винтовку в сторону и отхлебнул из фляжки, поморщился,
покашлял в кулак и добавил, чуть тише:
-- Ответь мне, брат Сезал, зачем раньше положенного спешишь
ты выполнить свой долг?..
Северный Ветер подул вновь, сильней и сильней. Так бывает
в час заката, когда силы его на исходе. Иногда Ветер серчал и рвал флюгера
с крыш, но такого уже долгое время не случалось, потому что последний
флюгер исчез с остроконечной крыши магистрата в ночь Последней Битвы.
Сезал запахнул плащ и прокричал Ангелу, сложив ладони лодочкой у лица:
-- Так ведь весна, земля паром покрылась сегодня и к закату
ворота нужно закрыть. Или ты забыл о том, что весна?
Ангел снова отхлебнул из фляжки, вытер губы рукавом камуфляжной
куртки и засмеялся мелкой дрожью:
-- Подумать только, брат Сезал, весна, весна пришла. Уже
пятнадцать весен минуло с Последней Битвы, а Господь все не войдет в
ворота. И сколько нам с тобой его ждать, только ему одному и известно.
Иди, брат Сезал, делай то, что нужно.
Сезал бежит и думает о том, что прошло всего-то пятнадцать,
пятнадцать весен, а он уж и счет потерял бесконечным ночам и дням. Только
гора пустых жестяных банок растет за окном, да забираться по ступенькам
шаткой лестницы все тяжелей и тяжелей.
Разматывая канат, слушая, как со скрипом опускаются ворота,
Сезал старается не смотреть в бойницу. Он бояится сквозь синии сумерки
увидеть брата Лазеса, который теперь будет каждую весеннюю ночь искать
встречи с ним, чтобы спросить, почему брат Сезал был единственным, кто
не пошел на Последнюю Битву? Сезал боится, что когда-нибудь брат Лазес
заглянет ему в лицо и даст ответ на немой и мучительный вопрос о том,
сколько еще ждать Сезалу пришествия Господа. Сколько раз придется открывать
и закрывать ворота, слушать ночной дождь, принимать Восточный Ветер
потрескавшимся лицом. Сколько еще? Сколько?
Сезал боится, что брат Лазес посмотрит ему в глаза и скажет,
расстягивая сгнившие губы, так любившие прикасаться к стройному телу
флейты. Скажет, дыша паром весны, прямо в лицо Сезалу:
-- Вечность...
03.12.01
